Николай Васильевич Гоголь
1809-1852
«Мертвые души».
По воспоминаниям критика и мемуариста П. В. Анненкова, Гоголь был рад и счастлив высказываниям Белинского о «Миргороде», признанием его преемником Пушкина. Эта дифирамбическая оценка уже навсегда укрепила веру автора «Вечеров…» и «Миргорода» в то, что его подлинное призвание — литература. И он, воспользовавшись сюжетом, подсказанным ему Пушкиным, осенью 1835 года принимается за поэму «Мертвые души», видя в ней «великий перелом, великую эпоху» своей жизни, выполнение «священного завещания» своего учителя и гражданско-государственного долга.
Гоголь с самого начала своего творческого пути считал литературу ни с чем не сравнимой просветительской, общественно-нравственной силой. Но ни в одном из предшествующих произведений его надежда на могучую нравственно и социально-преобразующую роль художественного слова не воплощалась с такой безусловностью, как в поэме «Мертвые души».
До замыслу Гоголя, оформившемуся к концу осени 1836 года, темой «Мертвых душ» стала вся современная ему Россия. Длительные раздумья, не обходившиеся без колебаний, привли его к окончательному решению обрисовать в первом томе поэмы Россию по преимуществу «с одного боку», в её отрицательной сущности, в «потрясающих картинах торжествующего зла и страждущей невинности». Гоголь был убежден, что в его пору «нельзя иначе устремить общество или даже все поколение к прекрасному, пока не покажешь всю глубину его настоящей мерзости».
Конфликтом своего грандиозного по замыслу произведения Гоголь взял основное, противоречие современной ему действительности: исполинские духовные силы народа и его закабаленность. А реализуя этот конфликт, он обратился к самым насущным проблемам того периода: состоянию помещичьего хозяйства, моральному облику поместного и чиновничьего дворянства, их взаимоотношениям с крестьянством, судьбам народа в России. Решая эти вопросы, Гоголь придал произведению огромный идейно-политический смысл.
Сатира на поместное и бюрократическое дворянство, лишь намеченная Пушкиным в «Евгении Онегине», стала основой «Мертвых душ» Гоголя.
Выставляя на свет нравственное гниение поместного дворянства, обнажая его неспособность к перспективному хозяйствованию, Гоголь приводит читателей к выводу, что мертвыми душами являются крепостники, вроде Плюшкина или Манилова. За мертвыми душами дворянства он разглядел живые души крестьянства. Безграничная зависимость от узурпаторской власти помещиков, обрекающих крестьян на подневольный, изнуряющий труд, на беспросветное невежество, порождает бестолковых Митяев и Миняев, забитых Прошек и Пелагей, не знающих, «где право, где лево», покорных, ленивых, развращенных Петрушек и Селифанов. Но, несмотря на крепостнический деспотизм, лишения и невзгоды, вопреки разлагающему нравственному влиянию господствующего сословия, простой русский народ сохранил в себе великую духовную силу. Это народ богатырского ума, щедрого сердца, необычайного дарования и ничем непреоборимого влечения к воле. Славя трудовой народ, убеждая в великом его будущем, Гоголь сообщает своему антикрепостническому произведению оптимистическое звучание.
Глубокий и острый социальный конфликт, гневно-обличающий и одновременно возвеличивающий пафос «Мертвых душ», обусловили их неповторимую стилевую оригинальность.
Эта оригинальность наиболее ярко выразилась в построении, начиная с ясной композиции произведения в целом. Все части этой монументальной поэмы органически объединены сюжетообразующим героем — Чичиковым, путешествующим по стране в поисках «миллиона». Герой-путешественник, делец, ищущий выгодных ему связей, позволяет Гоголю рисовать действительность во всех ее гранях: в социальных характерах, бытовых нравах, экономических обстоятельствах, природе и т.д.
В первой главе, вводной, экспозиционной, набрасывается общая, эскизная характеристика губернского города и основных действующих лиц. В энергичном налаживании Чичиковым знакомств и связей со всеми влиятельными людьми города, в охотном обещании навестить Манилова в усадьбе наметилась и завязка поэмы — противозаконная афера ее главного героя.
Историческая достоверность, так свойственная «Мертвым душам», сказалась и в его основной сюжетной ситуации — скупке Чичиковым мертвых душ с целью заложить их в банке в качестве живых. Подобные аферы совершались с 1754 года, некоторые из них были известны Пушкину и Гоголю. В «Мертвых душах» они отображаются впервые. Позднее они найдут воплощение во втором издании романа В. И. Даля «Вакх Сидоров Чайкин» (1846).
Пять глав (2—6), следующих за экспозицией, писатель посвятил помещикам, их содержание строится по плану: общий вид усадьбы, состояние хозяйства, господский дом и его внутреннее убранство, характеристика помещика и его взаимоотношений с Чичиковым. Таким способом Гоголь создает ансамбль персонажей, играющих заглавные роли и воссоздающих в своей совокупности колоритную картину крепостнического общества. Забившись в свои поместья, помещики жили обособленно друг от друга, словно пауки. И эту их замкнутость Гоголь великолепно отразил в композиции произведения. Вспомните, Коробочка и слыхом не слыхала о Собакевиче и Манилове.
Один за другим, каждый духовно ничтожнее предшествующего, следуют в произведении владельцы усадеб: Манилов, Коробочка, Ноздрев, Собакевич, Плюшкин. Их чередование — страшная эскалация выветривания, огрубления, омертвения человечности. Если Манилов несет в себе еще какие-то проблески человечности ( «голубое» прекраснодушие, сентиментальная мечтательность, желание «следить какую-нибудь этакую науку»), то Коробочка полностью погрязла в тине бытовых мелочей, и все ее интересы сосредоточились на выгодах от продажи изделий собственного хозяйства. А Ноздрев, отчаянный мот и кутила, в сравнении с Коробочкой страшный враг, опустошитель и разоритель хозяйства. Собакевич, вероятно, более хорош для крепостных, чем все другие помещики, но лишь из собственной выгоды. Этот законченный мошенник, человеконенавистник знает, что совершенно разоренные, обнищавшие крестьяне уже не способны приносить доход. В Плюшкине душевное очерствение, так свойственное Коробочке, Ноздреву и Собакевичу, превратилось в форму нравственного и физического вырождения.
Прием разоблачающей градации — сознательная установка Гоголя. В «Выбранных местах…» он пишет: «Один за другим следуют у меня герои, один пошлее другого». Убеждая читателей, что его помещики не исключительны, а ординарны, обычны, типичны, писатель называет и других дворян, характеризуя их даже фамилиями: Свиньин, Трепакин, Блохин, Поцелуев, Беспечный и т. п. В процессе изображения помещиков перед читателями развертывается и образ главного героя произведения — Чичикова. В обрисовке Гоголя помещики и чиновники соревнуются в душевной выхолощенное™. Но и тех и других явно превосходит деятельный рыцарь «копейки». Он более жаден в стремлении к приобретательству, чем Коробочка, черствее Собакевича и наглее Ноздрева в средствах обогащения.
В заключительной главе, восполняющей биографию Чичикова, происходит окончательное его разоблачение как ловкого хищника, приобретателя и предпринимателя буржуазного склада, цивилизованного подлеца, хозяина жизни.
Гоголь, зоркий наблюдатель, верно усмотрел быстрый рост в недрах феодально-крепостнического режима буржуазных тенденций. И эти тенденции нашли в нем беспощадного обличителя. Он подметил в них страшную, закабаляющую власть денег, связанную с чудовищными спекуляциями, с сознательно мошенническими авантюрами. Естественно, что в восприятии чиновников губернского города этот образ ассоциируется с Наполеоном — олицетворением буржуазного индивидуализма и авантюризма.
За портретами помещиков в поэме следует их завершающая характеристика, а потом сатирическое изображение жизни верхушки губернского чиновничества, представляющего социально-политическую власть дворянства (главы 7—10). Здесь властвует беззастенчивое взяточничество и казнокрадство.
Чиновные круги, подчинявшие государственные интересы личному своекорыстию и произволу, подменявшие правосудие чудовищной бумажно-бюрократической волокитой, превращают службу в досуг и ведут праздно-паразитическую жизнь, далеко превосходящую их средства, лишенную каких-либо культурных запросов. Искусно отображая индивидуальные свойства многих чиновников (губернатора, прокурора, почтмейстера), Гоголь одновременно создал и великолепный собирательный образ бюрократии, всего губернского города.
Компонуя сюжет, Гоголь все время настойчиво напоминает о наличии пропасти, враждебности между помещиками, чиновно-бюрократической властью и закабаленным ими простым народом. При этом, если господствующее сословие предстает в постепенном усилении его отрицательных свойств, в деградации, то трудовой народ, наоборот, в повышающейся прогрессии его достоинств. Гоголь начал обрисовку крестьянства примитивными рассуждениями двух мужиков, стоящих у дверей кабака, о колесах чичиковской брички, а закончил ее восторженным описанием птицы-тройки, родившейся «у бойкого народа». Образ народа, противопоставленного правящему сословию, воссоздается на всем протяжении поэмы, то в лирических отступлениях автора, то в передоверенных им высказываниях действующих лиц: Собакевича (гл. V), Плюшкина (гл. VI), Чичикова (гл. VII), чиновников (гл. VIII). Чиновники, как и Плюшкин, не умолчали о бунтарских свойствах крестьян, вспомнив недавний пример: за пристрастие заседателя Дробяжкина к деревенским бабам и девкам казенные крестьяне селений Вшивая спесь и Задирайлово стерли земскую полицию с лица земли. Губернское общество сильно тревожится при мысли о возможности бунта беспокойных крестьян Чичикова при их переселении в Херсонскую губернию.
Обогащая достижения реализма, воплощенные в творчестве Пушкина, Гоголь уже в «Миргороде» обратился к житейской повседневности, к ее скрупулезному анализу, к сатире, органически сплавляемой с лирической патетикой. Новаторство Гоголя заключалось в использовании элементов романтизма при реалистическом изображении действительности. Наиболее широко и глубоко это сказалось в поэме «Мертвые души».
На протяжении всей поэмы утверждение простого народа как положительного ее героя сливается с прославлением родины, с выражением этических, гражданско-патриотических суждений. Эти суждения в непосредственной, прямой, явно романтической форме рассеяны в произведении в виде восходящей градации, все время поднимающейся волны лирических отступлений. Так, в пятой главе писатель славит «живой и бойкий русский ум», его необыкновенную способность к словесной выразительности. В шестой главе он обращается со страстным призывом к читателям сохранить в себе до конца жизни истинно человеческие чувства. В седьмой главе идет речь о роли писателя, о разных их «уделах», возвышающих и обличающих людей. В восьмой главе показывается светское общество губернского масштаба, его разъединенность с народом. Последняя, одиннадцатая, глава завершается восторженным гимном родине, утверждением ее необъятных перспектив. Так от главы к главе темы лирических отступлений приобретают все большую социальную значительность. Некоторые из них, например о сущности и роли писателя, о народе, родине, их возможностях и будущем, — высокие взлеты чувств и мыслей, выраженные в явно романтической форме. Нельзя при этом не заметить и того, что, чем в поэме резче проявляется сатира, тем выше ее гражданско-этический лиризм. Убедительное тому свидетельство — глава о Плюшкине.
Изображая в поэме параллельно две Руси: поместно-бюрократическую и народную, Гоголь в начале последней главы «столкнул» их и тем самым еще раз крупно оттенил присущую им последовательную враждебность. Пламенно-лирическое отступление о бескрайней любви к родине, о признании ее великой будущности ( «Русь! Русь!») прерывается грубым окриком фельдъегеря, скакавшего навстречу бричке Чичикова: «Вот я тебя палашом!..» Так повстречалась и разминулась прекрасная мечта Гоголя и окружающая его безобразная самодержавная действительность.
Поэма, как уже сказано, завершается гимном русскому народу, его могучим возможностям, его великому будущему: «Эх, тройка, птица тройка, кто тебя выдумал?» Этот гимн не возникает неожиданно. Он вырастает органически из всего предшествовавшего развития содержания произведения. Гимн русскому народу — это та положительная, гражданско-патриотическая идея, которая обусловила в «Мертвых душах» и сатирическое обличение правящего дворянства, и жизнеутверждающий ее оптимизм.
Изумительное искусство компоновки сюжета поэмы сказалось и в том, что все вводные, «периферийные» ее эпизоды, вызванные стремлением широкого воссоздания тогдашней действительности, строго подчинены воплощению определяющих идей и раскрытию основных персонажей, составляя их необходимый социальный фон. Таков, например, эпизод о молодом человеке из начальной главы. Он дан лишь некоторыми чертами своего внешнего облика, но при этом проясняется и его внутренняя сущность. «Покушения» на моду, «весьма» узкие и короткие панталоны, булавка «с бронзовым пистолетом» — все это свидетельствует о его поглощенности лишь внешними интересами, о его легкомыслии и пустоте. Молодой щеголь более не появится в поэме, но его образ послужил замечательной интродукцией для показа пустоты, внешней мишурности всего дворянско-чиновничьего общества губернского городу
Иллюстрируя и подчеркивая идею всеобщего отрыва бюрократии от народа, ее эгоистичность, гражданское равнодушие, автор устами почтмейстера рассказал «Повесть о капитане Копейкнне», самоотверженном защитнике родины, инвалиде, безуспешно искавшем сочувствия и заслуженной им помощи у верховного министра, замещающего царя. Отказывая в справедливой просьбе, министр говорит Копейкину: «Ищите сами себе средств, старайтесь сами себе помочь». Не найдя правды у верховной власти, капитан Копейкин, помогая себе сам, становится атаманом разбойников. Так Гоголь расширяет границы своей сатиры и оправдывает активность крестьянства.
Отстаивая действенное отношение к жизни, предупреждая обвинение лжепагриотов в том, что он, обличая, говоря лишь горькую правду, якобы наносит ущерб отечеству, Гоголь приводит новеллу о пустом, пассивном мудрствовании Кифы Мокиевича, не вмешивающегося в жизнь, в то время как его сын Мокий Кифович творит возмущающие всех буйства.
Простота и ясность архитектоники поэмы совмещается с увлекающей читателя интригой. В экспозиционной главе нарочито скрываются занятия, состояние, конкретные намерения и цели ведущего героя, и она завершается интригующими словами о том, что лестное мнение, составленное в губернском обществе о Чичикове, «держалось до тех пор, покамест одно странное свойство гостя и предприятие… о котором читатель скоро узнает, не привело в совершенное недоумение почти весь город». Писатель возбуждает любопытство читателя и в начале второй главы в связи с решением Чичикова выполнить обещание и навестить знакомых ему помещиков, живущих за городом. «Может быть, — пишет он, — к сему побудила его другая, более существенная причина, дело более серьезное, близкое к сердцу… Но обо всем этом читатель узнает постепенно и в свое время». Развитие сюжета поэмы принимает особенно занимательный характер, когда Чичиков, осуществляя свои замыслы, попадает в весьма щекотливые положения. Вспомним хотя бы его встречу с Ноздревым. Интригуя читателя, Гоголь в конце восьмой главы предваряет о назревающем событии, «которое готовилось увеличить неприятность положения нашего героя». Дело шло о приезде в город Коробочки.
В композиции «Мертвых душ» занимательность сочетается_с непрерывно увеличивающейся напряженностью развивающихся событий. Эта напряженность создаётся прежде всего Повышающейся градацией нравственного падения, духовного оскудения помещиков, посещаемых Чичиковым, и нарастающей волной лирических отступлений, принимающих все более и более гражданско-патетический характер. Кроме того, происшествия, в которые втягивается Чичиков, приобретают усиливающуюся зловещую драматичность. Комические положения главного героя постепенно сменяются остро страдательными. Неприятности обрушиваются на Чичикова внезапно, когда он, считая свое положение упрочившимся, ласкал себя сладкими надеждами на дальнейшие успехи. Первую тень скандального подозрения бросает на него Ноздрев на балу у губернатора. Возникают и растут, словно вихрь или смерч, чудовищные по своей нелепости слухи и сплетни, вызвавшие панический страх всего чиновничества и смерть прокурора. Развитие действия становится стремительным. При обращении к образу Чичикова и композиции «Мертвых душ» некоторые исследователи усматривали их контактные связи с традициями западноевропейского плутовского романа, но без указаний на чтение Гоголем самих плутовских романов — Фильдинга и др. (См.: Манн Ю. В. «Мертвые души» Гоголя и традиции западноевропейского романа. —В кн.: VIII международный съезд славистов. Славянские литературы. М., 1978).
Нагромождая происшествия, всколыхнувшие все губернское общество, Гоголь с изумительной силой обнажил его пустоту.
Духовно нищенская сущность помещиков и чиновников, чуждых красоты, несомненно, ограничила возможности Гоголя в зарисовках природы. Ее картины весьма редки и скупы в этой поэме. Но горячая любовь самого писателя к природе родной земли прорывается в мотиве дороги, проходящем через все произведение и составляющем одно из наиболее многозначных, важных и эффектных средств архитектоники «Мертвых душ». Образ дороги, несомненно, способствует усилению эмоциональности и динамичности поэмы. Дорога, убегающая вдаль, — это необъятные просторы родины, ее непрерывное движение вперед, ее сияющая перспектива. Пользуясь образом дороги, писатель выражает и ненависть к застою, и свою устремленность вперед, и изумление перед красотой русской природы. Вспомним: «Какое странное, и манящее, и несущее, и чудеснее в слове: дорога! и как чудна она сама, эта дорога …»
Реалистическая манера и разоблачительно-негодующий пафос, так крупно сказавшиеся в общей архитектонике поэмы, еще более рельефно воплотились в композиции ее образов.
В этом произведении Гоголь продолжил и своеобразно углубил творческие принципы, воплощаемые в романах «Евгений Онегин» и «Дубровский». Пушкин, сосредоточивая главное внимание на социально-психологическом облике персонажей, дает их по преимуществу во внутренних противоречиях, в известной соразмерности достоинств и недостатков, стремясь к предельному лаконизму. Гоголь выдвигает на первый план морально-психологическую сущность действующих лиц, по преимуществу отрицательных, показывает их в последовательном разоблачении и более подробно касается свойственного им экономического положения и быта.
Гоголь строит свои образы в противопоставлении тогда господствовавшим эпигонско-романтическим штампам. Персонажи «Мертвых душ», поражая широтой обобщения и явно обозначенной индивидуальностью, стоят перед нами как бы изваянные, восхищая предельно телесной, словно осязаемой, конкретностью живых, реальных лиц.
Какими средствами это достигается? Вначале, при первом знакомстве читателей с действующим лицом, Гоголь обращает внимание прежде всего на резко бросающиеся в глаза типические его признаки. А в дальнейшем эти мастерски схваченные свойства подкрепляются всей совокупностью поведения персонажа. Иначе говоря, руководствуясь задачей сатирического обличения, писатель при изображении человеческих характеров выдвигает на первый план ведущие отрицательные черты: пассивность, неопределенность, бесхарактерность, сентиментальность, созерцательную мечтательность, беспочвенное прожектерство Манилова; дубинноголовость, мелочную хлопотливость, невежественность Коробочки; кулачество, мрачное человеконенавистничество, мракобесие, грубость Собакевича; ненасытную жадность и скупость Плюшкина; безалаберность, дебоширство, хвастовство, ярмарочный героизм, наглость Ноздрева; неодолимую силу хищнической цепкости, бесчестной энергичности, аферизм и авантюризм Чичикова.
Индивидуализация персонажей происходит путем преувеличенно-сгущенной конкретизации их типических особенностей. Они рассматриваются как бы через микроскоп. Эта конкретизация происходит при помощи самых разнообразных художественных деталей. Так, сентиментальность Манилова преувеличенно проявилась в том, что при встрече на улице губернского города с Чичиковым он бросился обнимать его, целуя так сильно, что у обоих «весь день почти болели передние зубы».
Неподражаемое искусство Гоголя проявляется, в частности, в том, что в ряде случаев та или иная художественная деталь неоднократно им повторяется, усиливается, обогащается. Например, при первом знакомстве с Маниловым отмечается, что он имел «глаза сладкие, как сахар». Затем при описании его лица указывается на приятность, в которую, казалось, «чересчур было передано сахару». Когда он фантазировал, то «глаза его делались чрезвычайно сладкими». Говоря о дружбе, он выказал «в лице своем выражение не только сладкое, но даже приторное».
Повторяющаяся деталь, содействуя укрупнению и преувеличению выдвинутой основной черты персонажа, не кажется при этом навязчивой, так как обнаруживается всегда в жизненно естественной ситуации.
Приемы индивидуализации, наметившиеся в образе Манилова, обнаруживаются в характеристике любого иного персонажа поэмы. Тупость Коробочки оказывается столь разительной, что она допускает возможность надобности мертвых душ «
Резкое выдвижение ведущих черт и их индивидуализация приемами заострения подкрепляется обрисовкой внешности действующих лиц поэмы. Так, вся фигура Собакевича в полной противоположности Манилову характеризуется грубостью, неуклюжестью, похожестью «на средней величины медведя». Бездумный, бесшабашный и бесцеремонный, Ноздрев отличается пышущим здоровьем. Внешность Плюшкина поражает утратой всего личностного, человеческого. В облике Чичикова подчеркнута ординарность, срединность.
Создатель «Мертвых душ», заостряя ведущие черты персонажей, применяет гиперболико-сатирический принцип их речевой характеристики. Манилов изъясняется изысканно, книжно, с претензией на глубокомыслие, словами слащаво-любезными, приторно-чувствительными и фразами преувеличенно-учтивыми, комплиментарными. С женой — «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек». С Чичиковым — «Позвольте вас попросить расположиться в этих креслах». Манилов употребляет ласкательные эпитеты самой высокой степени: «препочтеннейший», «прелюбезнейший». Приторная чувствительность и витиеватость некоторых его выражений принимает явно пародийную окраску: «майский день, именины сердца»; «чтобы этак расшевелило душу, дало бы, так сказать, паренье этакое»; «хотел бы доказать… сердечное влечение, магнетизм души». Любуясь своей галантно-комплиментарной, а иногда и явно замысловатой фразой, Манилов говорит не спеша, замедленно, как бы смакуя свою речь.
Взбалмошная, беспорядочная, буйная, хвастливая натура Ноздрева обусловила речь лексически разностильную, механически сочетающую грубое просторечие ( «острил зубы на мордаша», «черта лысого получишь») с искаженными галлицизмами ( «безешку», «субтильной сюперфлю», «скандальозно», «кураж», «в эмпиреях»), испещренную выражениями различных жаргонов: охотничьего ( «брудастый», «лапа вся в комке»), армейского ( «бордо называет просто бурдашкой», «во рту… точно эскадрон ночевал») и т. п. Синтаксически речь Ноздрева чрезвычайно динамична, беспорядочна, незаконченна, чаще восклицательно-вопросительна. Например: «Мижуев, смотри: приехал бог знает откуда, я тоже здесь живу… А сколько, брат, было карет, и все это engros. В фортунку крутнули… А какой, если б ты знал, волокита Кувшинников!» В смысловом отношении речь Ноздрева представляет сплошное вранье. Он лжет стихийно, вдохновенно, чаще всего неожиданно и для себя. Только что ознакомив Чичикова с границей своего поместья, он, бесстыдно опровергая себя, добавляет: «И даже по ту сторону… все мое». Указывая пальцем на поле, он говорит: «Русаков такая гибель, что земли не видно». Гоголь опровергает вранье Ноздрева едко саркастически, прямыми и косвенными средствами. Так, Чичикову были показаны Ноздревым «турецкие кинжалы», на одном из которых, замечает Гоголь, «по ошибке было вырезано: Мастер Савелий Сибиряков». Во время обеда на стол была поставлена рябиновка, «имевшая, по словам Ноздрева, совершенный вкус сливок», но в которой, добавляет писатель, «к изумлению, слышна была сивушища во всей своей силе».
Речь Собакевича грубая, густо насыщенная бранными словами, сухая, категоричная, отрывистая по своей синтаксической структуре. Он применяет, как правило, лишь жесткие, черствые, бранные эпитеты и сравнения. Речевая вульгарность Собакевича, обнажающая его человеконенавистническую сущность, особенно отчетливо сказалась в его общей оценке чиновников города: «Это все мошенники… мошенник на мошеннике сидит и мошенником погоняет». Собакевич не говорит, а ворчит, бурчит, лает.
Речь Чичикова в сопоставлении с другими персонажами наиболее сложная. Этот выдающийся мошенник выработал приемы льстивого, преувеличенно-любезного, предупредительно-почтительного словоизъявления. Но, сохраняя почтительность, он не теряет и собственного достоинства: слова роняет «с весом». На приглашение Манилова посетить его в деревне он отвечает, что «не только с большой охотою готов это исполнить, но даже почтет за священный долг». Обращаясь к Плюшкину, он сказал, что, «наслышась об экономии его и редком управлении имениями, …почел за долг познакомиться и принести лично свое почтение». Даже играя в карты, «никогда он не говорил: „вы пошли“, но „вы изволили пойти, я имел честь покрыть вашу двойку“. Скрывая от собеседников свои истинные цели, он предпочитает обтекаемые, витиеватые, туманно-метафорические фразы. На замечание Собакевича о предосудительности его покупок он ответил: „Я покупаю не для какой-либо надобности, как вы думаете, а так, по наклонности собственных мыслей“. Этот „хозяин“, „приобретатель“, хамелеонствуя, проявляя изумительные способности к мимикрии, ловко меняет свою речь в зависимости от собеседника.
Сообщая действующим лицам рельефную наглядность, Гоголь оттеняет их основные морально-психологические свойства подробно данным бытовым окружением. Бытовая среда персонажей Гоголя столь тесно сращена с их внутренней сущностью, что напоминает раковины улиток. Как по раковинам можно судить о внешности улиток, так по бытовой обстановке легко составить представление о морально-психологических свойствах героев поэмы. Неопределенность, бесхарактерность Манилова, то, что он „ни в городе Богдан ни в селе Селифан“, проявляется даже и в окраске его кабинета. О кулачестве Собакевича свидетельствуют вековые строения усадьбы, двор, окруженный „крепкою и непомерно толстою деревянного решеткою“, дом вроде тех, какие строили „для военных поселений“, и вся домашняя обстановка, где „каждый предмет, каждый стул, казалось, говорит: и я тоже Собакевич! или: и я тоже очень похож на Собакевича!“ Фантастическое скряжничество Плюшкина сказывается в ветхости дворовых строений, в оконной наклейке из синей сахарной бумаги и в куче ненужного хлама, наваленного в углу кабинета.
Дорисовывая внутренний облик персонажей их вещным окружением, Гоголь придает иногда предметам реально-символический смысл. Таковы беседка возле дома Манилова, названная им „храм уединенного размышления“, расстроенная шарманка Ноздрева, пузатое ореховое бюро в гостиной Собакевича, капотообразный замасленный и засаленный халат Плюшкина, ларец Чичикова, где он хранит свои сбережения и бумаги.
Концентрируя внимание на главнейших свойствах и социальных обстоятельствах действующих лиц, Гоголь искусно использует в этих целях и природу. День, в который Чичиков приехал к неопределенному, скучному в своей сущности Манилову, «не то ясный, не то мрачный, а какого-то светло-серого цвета, какой бывает только на старых мундирах гарнизонных солдат». К непроходимо невежественной Коробочке герой поэмы попал в глухую ночь, в слякоть, во вьюжный дождь. Безалаберный Ноздрев, полностью расстроивший хозяйство, показывая свое поместье, долго вел Чичикова «полем, которое во многих местах состояло из кочек»… У прижимисто-хозяйственного Собакевича справа и слева довольно большой деревни расположилось «два леса, березовый и сосновый, как два крыла, одно темнее, другое светлее». За домом Плюшкина тянется «заросший и заглохший» сад, дополняющий общую картину запустения, царствующего в его усадьбе, и оттеняющий своей красотой безобразие Плюшкина.
Персонажи «Мертвых душ», за исключением Плюшкина и Чичикова, подаются не в развитии, а идейно-психологически уже сложившимися. При этом развитие Плюшкина и Чичикова не раскрывается конкретно как процесс, а в самых общих чертах лишь описывается. По сути дела, подобно всем другим персонажам поэмы, они статичны. Об их развитии можно говорить лишь в смысле постепенного раскрытия, все большего углубления им свойственных, определяющих особенностей. Статичность характеров, несомненно, способствует их однолинейности, сосредоточению на резко выдающихся их признаках.
Д. С. Лихачев, подчеркивая широту обобщения основных персонажей «Мертвых душ», приводит обильные доказательства того, что «маниловщина была в высшей степени свойственна лицемерному бюрократическому слою империи Николая I, и в первую очередь самому Николаю I… Гоголь изобразил маниловщину верхов через ее отражение в провинциальной среде». Широту обобщения своих образов писатель многократно отмечает и сам. Он спрашивает о Коробочке: «Точно ли так велика пропасть, отделяющая ее от сестры ее, недосягаемо огражденной стенами аристократического дома?». Он утверждает: «Ноздрев… везде между нами и, может быть, только ходит в другом кафтане». Он обвиняет: «А кто из вас… углубит во внутрь собственной души сей тяжелый запрос: „А нет ли и во мне какой-нибудь части Чичикова?“ Нарицательность действующих лиц „Мертвых душ“ ведет к тому, что мы называем их чаще не по именам и отчествам, а по фамилиям.
Действующие лица „Мертвых душ“, явно гиперболические в ведущих особенностях своих типических характеров, сохраняют впечатление жизненной полноты и морально-психологической многосторонности. Каждый из них дан в своей внутренней сущности с такой конкретностью, глубиной и ясностью, что мы уверенно можем говорить об их поступках и в тех или иных ситуациях, не описанных Гоголем.
Гоголь судит, карает смехом не ради потехи и забавы, а руководствуясь высоким гражданско-патриотическим намерением, призывая к справедливости, гуманности и душевной широте. Это и глубокий психолог, и великий моралист, страдающий и болеющий за состояние своего отечества. Исходя из своего социально-эстетического идеала, он не только изображает своих действующих лиц, но и дополняет их обрисовку оценками, суждениями и размышлениями в форме лирических отступлений. „Прореха на человечестве“ — так назван Плюшкин — наиболее нравственно опустившийся из всех помещиков. Гоголь обращается к читателям с пламенным призывом: „Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге: не подымете потом!“
Пластическая очерченность определяющих морально-психологических свойств действующих лиц, составляющая неповторимую стилевую оригинальность „Мертвых душ“, на редкость удачно определена самим Гоголем. Он „дерзнул“ отобразить современные ему „раздробленные, повседневные характеры“, опутанные „потрясающей тиной мелочей“, смело обнажил их сокровенную сущность, не видимую людьми, возвел их силою „неумолимого резца“ в никем не досягаемый «перл» художественного сознания и выставил «на всенародные очи». Это был великий подвиг — гражданско-патриотический и поэтический. Стилевая оригинальность «Мертвых душ» отчетливо сказалась и в авторской речи. Раздвигая в сравнении с прозой Пушкина тематику «Мертвых душ», углубляя сатирическое изображение характеров провинциальных помещиков и чиновников, их социально-бытовых обстоятельств, усиливая внимание к простому народу, Гоголь, естественно, обогащал и собственную речь.
Пушкин, применяя в своей речи разговорно-просторечную лексику, ограничивал ее нормами «хорошего общества». Гоголь, продолжая демократизацию поэтического языка, смелее вводил в авторскую речь слова, выражения, обороты самых простых слоев населения. Вспомним: «День был… заключен… крепким сном во всю насосную завертку»; «потрафить на лад»; «с садка на бока, под микитки и в подсочельиик»; «сколот насос», т. е. размозжен нос. Изображая Собакевича, «пристроившегося» в гостях у полицмейстера к диковинному осетру, Гоголь употребляет просторечные слова: «доехал» и «отделавши» в смысле «съел». В ряде случаев писатель даже ссылается на простонародность того или иного слова, оборота: «Весьма естественно, что он (сын Плюшкина) получил на это то, что называется в простонародии „шиш“.
Гоголь не скрывает своего восхищения меткостью, образностью, богатством языка простого народа. По поводу названия „заплатанный“, данного мужиком Плюшкину, он восклицает: „Выражается сильно российский народ!“ Расцвечивая авторский язык и речь персонажей, писатель часто пользуется пословицами („начнут гладью, а кончат гадью“), поговорками („Андроны едут“) и другими средствами устной народной поэзии.
Речетворчество трудового народа Гоголь противопоставляет косноязычию дворянства, в особенности высшего: „от них первых не услышишь ни одного порядочного русского слова“. Издеваясь над манерностью речи дам г. N., он пишет: «Никогда не говорили они: „я высморкалась, я вспотела, я плюнула“, а говорили: „я облегчила себе нос, я обошлась посредством платка“. Эти дамы, не зная русского языка, уродуют его, мешают с иностранным: „…скандальозу наделал ужасного… ребенки плачут… ну, просто оррёр, оррёр, оррёр!“
В „Мертвых душах“ русская действительность, по верному замечанию В. В. Виноградова, выступила „во всем многообразии ее чисто национальных — областных, профессиональных и сословных вариаций и выражений“. И поэтому, как вспоминает В. В. Стасов, „сотни и тысячи гоголевских фраз и выражений тотчас же были всем известны наизусть и пошли в общее употребление“.
Опираясь на законы народного языка, Гоголь удивительно разнообразно использует семантические замены и синонимические оттенки слов. Вспомним, например, его употребление глагола „хватить“ в беседе Чичикова с Коробочкой („старуха хватила далеко“, „хватили немножко греха на душу“), в описании приезда Коробочки в город к протопопше („хватила обоими кулаками в в ворота“), в обрисовке Собакевича ( «хватила топором»), в его торге с Чичиковым ( «Эх, куда хватили»).
Оригинальность авторского языка еще более сказывается в его изобразительно-синтаксической структуре. Стремление к подробному, детализированному воссозданию быта, к глубоким авторским комментариям и раздумьям, составляющим одну из особенностей поэмы «Мертвые души», обусловило сложность ее синтаксиса. Но, разумеется, этот синтаксис, резко отличающийся от пушкинского лаконизма, приобретает своеобразие, определяемое прежде всего идейным пафосом поэмы.
Обличительно-сатирическая направленность поэмы проявилась в юморе, иронии, пародии. Ирония, то и дело принимающая саркастическую окраску, проходит через всю поэму, составляет лейтмотив авторской речи и сказывается в самых различных формах. Иронизируя, Гоголь использует контраст между предметом и его описанием и с важной серьезностью или мнимым сочувствием повествует о третьестепенных, даже ничтожных явлениях. Вспомним классический диалог дам — просто приятной и приятной во всех отношениях. Писатель часто обращается к излюбленному им алогизму: «Прочие тоже были, более или менее, люди просвещенные: кто читал Карамзина, кто „Московские ведомости“, кто даже и совсем ничего не читал». Авторская ирония нередко проявляется в развернутых, саркастически уничтожающих сравнениях. Осмеивая насмерть испугавшегося Чичикова и исступленно нападающего на него Ноздрева, автор сопоставляет Чичикова с крепостью, а Ноздрева — с взбалмошно храбрым поручиком, который должен ее взять. Ирония применяется также в виде противоречия между предметом и соседствующими словами ( «Иностранец Василий Федоров») или предметом и авторскими к нему комментариями. Уже во вводной главе, описывая залу гостиницы, Гоголь останавливает внимание читателей на безвкусных картинах (Нимфа с невиданно огромными грудями) и замечает, что подобные картины иной раз привозятся из-за границы «нашими вельможами, любителями искусств, накупившими их в Италии, по совету везших их курьеров». В седьмой главе сообщается, что дом, в котором находилась казенная палата, был «весь белый, как мел, вероятно, для изображения чистоты душ помещавшихся в нем должностей». Здесь же говорится и о «священнодействующем» чиновнике.
Если для обличения пороков общества Гоголю служат ирония и сарказм, то для утверждения гражданско-патриотических идей — лиризм и патетика. Высказывая свои положительные идеи и мечты в лирических отступлениях, писатель обращается к книжной, архаизированной лексике ( «отторгнутые», «упоительный», «сокрыв», «рукоплеща», «объемлются», «очи», «дерзнувшего», «сего», «главы»), к эмоционально-приподнятым эпитетам ( «громаднонесущаяся жизнь», «величавый гром», «неведомая сила», «чудным звоном»), к преувеличенно-патетическим сравнениям ( «как парит орел», «он бог», «птица-тройка») и возвышенной фразеологии ( «упоительным куревом», «торжественной его колесницей»).
По своей синтаксической структуре лирическая речь автора принимает песенный ( «Эх, тройка!.. Эх, кони, кони, что за кони!»), ораторско-торжественкый строй и состоит по преимуществу из сложных, развернутых периодов, для которых используются распространенные предложения, составленные из однородных фраз с восклицательной и вопросительной интонацией, с обилием повторений, анафор, инверсировок, перечислений и глаголов. Форма этих предложений самая разнообразная. Они располагаются по принципу усиления и нарастания: «…не развеселят, не испугают взоров… не опрокинется назад голова… не блеснут сквозь наброшенные одна на другую темные арки…» В ряде случаев фразы следуют друг за другом как назывные: «А ночь! небесные силы, какая ночь совершается в вышине! А воздух, а небо, далекое, высокое…» Иногда синтагмы даются в параллельном течении: «Ибо не признает современный суд, что равно чудны стекла… ибо не признает современный суд, что много нужно глубины душевной… ибо…»
Синтез тонкого юмора, острой иронии, язвительного сарказма и одновременно лирики, часто принимающей форму приподнято-торжественной патетики, действенно воплощает всю глубину идейного смысла поэмы и составляет своеобразие ее авторской речи, ее неповторимо-оригинального слога. Белинский совершенно точно сказал, что Гоголь «не пишет, а рисует; его фраза, как живая картина, мечется в глаза читателю, поражая его своею яркою верностью природе и действительности».
Гоголь долго колебался в определении своего произведения, называл его то предлинным романом, то непохожим «ни на повесть, пи на роман» и, наконец, остановился на поэме. Именно этот вид, по давней традиции связывавшийся с изображением какого-либо крупного национально-исторического события, в наибольшей степени отвечал замыслам писак ля. В пору завершения первого тома Гоголь пришел к мысли о трехчастном делении своего произведения по образцу «Божественной комедии» Данте. Первая часть посвящалась недостаткам русской действительности, отрицательным типам, их нравственной спячке, грубой низменности. Вторая призвана была показать начало пробуждения, «чистилище», кроме отрицательных, и положительные характеры. Третья предназначалась для воплощения торжества духовности, доблести идеальных лиц, «рая». Нет сомнения в том, что Гоголь предполагал зарисовать идеальные образы, связанные с народом, с основными интересами своего отечества, всей русской нации. Доказательство тому— одновременно совершавшаяся работа над второй редакцией повести «Тарас Бульба».
Но «Мертвые души» не укладываются в рамки ни поэмы, ни романа. Сложность содержания и формы «Мертвых душ» обусловила двуплановость ее жанрово-видового формообразования. По своему основному аспекту (решение судеб России при опоре по преимуществу на моральную проблематику) — это социально-этическая поэма. В ней рисуется широкая картина русской действительности, развертывается галерея социальных характеров, намечается перспектива будущего родины. Но в эту поэму слишком явно вторгается романная тенденция. На всем протяжении «Мертвых душ» активно действует Чичиков, сюжетообразующий герой, развернутый биографически, психологически, социально более, нежели все другие персонажи произведения. Событийной основой произведения становятся коммерческо-предпринимательские аферы путешественника-спекулятора. Так, «Мертвые души» связываются с традицией повествовательно-романной литературы путешествий, западноевропейской и отечественной ( «Путешествие из Петербурга в Москву» Радищева, «Российский Жилблаз…» В. Т. Нарежного).
При наличии ярко выраженного лирико-патетического начала, ведущий пафос первого тома «Мертвых душ» разоблачительно-сатирический. Поэтому будет правильнее называть это произведение социально-этической и сатирической поэмой-романом. Его жанровое своеобразие хорошо разъясняется самим Гоголем в «Учебной книге словесности для русского юношества» в связи с характеристикой меньших видов эпопеи. По широте и глубине воссоздания порочных характеров и отрицательных нравов «Мертвые души» в полном смысле являются энциклопедией русской действительности вскоре после Отечественной войны 1812 года.
Являясь глубоко национальным творением, «Мертвые души» несут в себе и мотивы, в той или иной мере связывающие его со многими произведениями западноевропейской литературы. А. А. Елистратова в монографии «Гоголь и проблемы западноевропейского романа» (1972) называет в этом плане творения Филдинга, Смоллетта, Вальтера Скотта, Бальзака, Диккенса, Теккерея и других.
Первый том «Мертвых душ» закончен в ноябре 1841 года и 7 декабря сдан в московскую цензуру. Проф. И. М. Снегирев нашел произведение совершенно благонамеренным, но Гоголя испугали неблагоприятные толки о поэме среди других цензоров, и он, не дождавшись официального решения, взял рукопись у Снегирева и отправил ее с Белинским в Петербург. Опасения Гоголя не были напрасными, а в случае официального запрещения поэмы в Москве ей был бы отрезан путь и в северную столицу. Петербургская цензура, кроме отдельных искажений текста, изъяла «Повесть о капитане Копейкине», которую Гоголю пришлось переделать заново, и изменила заглавие на «Похождения Чичикова, или Мертвые души».
Поэма вышла в свет 21 мая 1842 года. Она явилась крупнейшим литературно-общественным событием и составила в развитии русской литературы целую эпоху. Гоголь новаторски развивал реалистические принципы Крылова, Грибоедова и Пушкина. Страшной силой своего смеха, обвиняющего и судящего властвующие в его пору порядки, поэма потрясла всю читающую Россию. Идеологическая борьба вокруг поэмы намного превзошла остроту схватки, вызванной «Ревизором».
«Святая правда» и истинный патриотизм Гоголя шли вразрез с желаниями и взглядами официальных, правящих сфер, оказывались дерзко оппозиционными. Поэтому реакционная критика, не принимая реализм Гоголя, обвиняла его в крайней бедности содержания, в гаерстве и карикатуре, в пристрастии к отвратительно-грязным подробностям быта, в цинизме, в безвкусии, в варварском языке, в антипатриотизме. Среди ненавистников «Мертвых душ» много было и таких, которые, как граф Ф. И. Толстой — «Американец», считали, что их автор — «враг России и что его следует в кандалах отправить в Сибирь».
Среди славянофилов не было единодушия в оценке «Мертвых душ». По и восхвалявшие поэму были весьма далеки от объективного ее истолкования. К. Аксаков выпустил брошюрку: «Несколько слов о поэме Гоголя: „Похождения Чичикова, пли Мертвые души“ (1842). Выхолащивая социально-обличительный смысл поэмы, уводя ее от современности, этот критик заявлял, что она ценна воскрешением „древнего, гомеровского эпоса“, „великим эпическим созерцанием“.
Передовая критика восприняла „Мертвые души“ как произведение новаторское, социально-историческое, беспощадно-обличительное, патриотическое и эстетически значимое. По мнению Белинского, „Мертвые души“ — „великое произведение“, критик сравнивал этот шедевр с „Илиадой“ Гомера. Герцен, перекликаясь с Белинским, считал, что „это история болезни, написанная рукою мастера“.
Прогрессивная критика с самого начала подчеркивала огромную масштабность обобщения образов „Мертвых душ“, перекрывающего границы их национальности. Белинский полагал, что во Франции и Англии действуют „те же Чичиковы, только в другом платье… они не скупают мертвых душ, а подкупают живые души на свободных парламентских выборах!“. Чернышевский, имея в виду Францию после революции 1848 года, заметил: «Во Франции, как и повсюду, есть свои Маниловы и Чичиковы». П. А. Кропоткин, теоретик анархизма, указывая на распространенность типа Чичикова, писал: «Он принадлежит всем странам и всем временам; он только принимает различные формы, сообразно условиям места и времени».
Завершая первый том «Мертвых душ», Гоголь внес в него явно диссонирующие религиозно-мистические и националистические рассуждения о добродетельных героях, одаренных «божескими доблестями», о мессианском предназначении русского народа. Это были, как и в повести «Тарас Бульба», начальные тенденции отхода писателя от прогрессивно-демократической идейности, приведшие его к кризису мировоззрения.
В 40-е годы, в условиях обострения социальных противоречий в России и быстрого развития классовой борьбы в капиталистических странах, Гоголь испугался возможности революционных потрясений. Ведь он воспринимал резолюцию как торжество слепой, разрушительной стихии, ведущей к всеобщему хаосу, к распаду всех социальных связей. Страх перед революцией и поиски справедливого разрешения социальных конфликтов привели его к утопической идеализации феодальных отношений, апологии твердой единодержавной власти, к религии. В это время он сближается с консервативными кругами. Ближайшими друзьями и доверенными лицами писателя становятся адвокаты официальной народности (С. П. Шевырев), или близкие к ним (М. П. Погодин), мракобесы (А. П. Толстой), религиозные изуверы и фанатики (священник М. А. Константиновский), славянофилы (К. С. и И. С. Аксаковы, А. С. Хомяков).
Покидая демократические позиции 30-х годов, Гоголь объективно становится поборником главенствующей роли дворянства в обществе и государстве, ярым защитником и идеализатором феодально-крепостнической системы, фанатическим пропагандистом православия. Решение всех общественно-бытовых вопросов связывается им с религиозно-нравственным совершенствованием людей и прежде всего с моральным возрождением дворянства как якобы цвета нации. Эти ретроградные воззрения, явно созвучные идеям славянофилов, печатно были выражены писателем в книге «Выбранные места из переписки с друзьями», вышедшей в 1847 году. Они вызвали гневную отповедь Белинского в знаменитом его «Письме к Н. В. Гоголю». Реакционная идейность Гоголя сказалась и в оставшихся черновых главах второго тома «Мертвых душ». Здесь устами генерал-губернатора, князя говорится о бедственном положении отечества: «Гибнет уже земля не от нашествия двадцати иноплеменных языков, а от нас самих». Это выражение высокой гражданственности вызвало глубокое восхищение Чернышевского. Но спасение родины писатель видит уже не в народе, а в господствующих сословиях, не в социальных преобразованиях, а в моральном возрождении дворянства. Так, негодующий сатирик превратился в христианского проповедника.
Там, где Гоголь, полностью следуя своим реакционным воззрениям, начинает извращать объективную действительность, вступает в противоречие с ней, его покидают и дарование, и мастерство. Оправдывая то, что уже давно было обречено жизнью на гибель, Гоголь изобразил хозяйство идеального помещика Костанжогло, предшественника Штольца, в таких идиллических красках, что крестьяне, имея возможность откупиться на волю, сами просятся в крепостные.
Явно в одописном духе рисуется Гоголем образец мудрости, добросердечности и милосердия — откупщик Муразов, миллионер, в руках которого, по словам Костанжогло, «скоро половина России будет».
Эти положительные образы, полностью лишенные жизненной правды, фальшивы, бесплотны, схематичны, ходульны. Добролюбов тонко заметил, что писатель «захотел представить идеалы, которых нигде не мог найти». Следуя за Добролюбовым, Чернышевский подтвердил, что многие отрывки, касающиеся Муразова и Костанжогло, «решительно так же слабы и по выполнению и особенно по мысли, как слабейшие места „Переписки с друзьями“.
Реакционно-утопические воззрения Гоголя обусловили религиозно-мистическое истолкование им „Ревизора“ как пьесы, где изображен „душевный город“, в котором „бесчинствуют“ человеческие страсти».
Тем не менее талант Гоголя сохранил свою могучую силу до конца жизни писателя. Он блистательно проявился в изображении отрицательных персонажей второго тома «Мертвых душ»: Тентетникова, лежебоки и байбака, своеобразного варианта «лишнего человека», предвосхитившего образ Обломова; Бетрищева, представляющего беспорядочную смесь честолюбия и великодушия, мелкой зависти и щедрости, хвастливости и прямоты, картинной величавости и простоты; Петуха, чревоугодника и гурмана; Кошкарева, помешавшегося на канцелярско-бюрократическом строительстве; Хлобуева, беспутного транжира и мота. В этих образах правда глубоко жизненных характеров, верность индивидуальных деталей, раскрывающих их типическую сущность. Несмотря на некоторую абстрактность, правдой светится и образ идеального воспитателя Александра Петровича. В нем писатель, очевидно, воплотил свойства и педагогические принципы педагогов, подобных проф. Белоусов у.
Изображая характеры, раскрывающие закономерности действительности, Гоголь остается великим художником—гениальным психологом, мастером огромных обобщений и во втором томе. По мнению Чернышевского, и в эту пору художественной программой Гоголя «остается… прежняя программа „Ревизора“ и первого тома „Мертвых душ“.
Однако ложные в своей основе социально-политические взгляды ограничили творческие возможности писателя и воспрепятствовали ему реализовать величественные замыслы, прокламированные в первом теме поэмы.
Осмысляя духовную эволюцию Гоголя, объективно приведшую его к реакционности, важно понять, что субъективно эта эволюция совершалась как искреннейший и мучительнейший поиск наиболее правильного, гуманного решения самых коренных социально-политических и нравственно-бытовых вопросов. Создавая образы Костанжогло, Муразова, князя, Гоголь был исполнен уверенности, что именно моральное возрождение господствующих классов приведет их во главе с просвещенным монархом к служению общему благу и обеспечит счастье народа, процветание родины. Напоминая возвышенный призыв князя „спасать свое отечество“, любить „справедливость и добро“, выполнить „долг, который на всяком месте предстоит человеку“, Чернышевский полагает, что Гоголь времени создания второго тома „Мертвых душ“ достоин преклонения и „такого же уважения, как и Гоголь 1835 года“.
При всем том Гоголь, не избавленный от противоречий и в период духовного кризиса, всегда отстаивавший тесную сращенность искусства с действительностью, сам глубоко чувствовал художественную ущербность второго тома „Мертвых душ“, надуманность добродетельных героев. Не удовлетворяясь созданным, он дважды сжигает свой труд: в 1843 и в 1845 годах.
Кризис мировоззрения Гоголя продолжался и в дальнейшем. При этом писатель, проверяя свои суждения новыми фактами жизни, по всей видимости, начинал отходить от своих позиций, высказанных в „Выбранных местах…“. Он признается, что в знаменитом письме Белинского „есть часть правды“, что «Выбранные места…» ему «точно позор», и отказывается от их переиздания.
В завершающую пору своей жизни Гоголь переживал страшную трагедию—трагедию пламенного отчизнолюбца и народолюбца, великого гуманиста-моралиста, находящегося в мучительных поисках ускользающей от него истины. И Чернышевский справедливо назвал его «мучеником скорбной мысли и благих стремлений», в заблуждениях которого была повинна окружающая его действительность.
«Мертвые души» — глубоко оригинальное, национально-самобытное произведение. Но оно создавалось не в обособленности, а в перекличках с западноевропейской литературой. Этому художественному шедевру предшествовали романы Г. Филдинга ( «История приключений Джозефа Эндруса и его друга Абраама Адамса», 1742, «История Тома Джонса, найденыша», 1749) и Т. Д. Смоллетта ( «Приключения Родрика Рэндома», 1748; «Приключения Перигрина Пикля», 1751; «Приключения графа Фердинанда Фэтома», 1753 и др.). Почти одновременно с «Мертвыми душами» писались и выходили романы О. Бальзака ( «Отец Горио», 1834—1835; «Банкирский дом Нусингена», 1838), У. Теккерея ( «Ярмарка тщеславия», 1847—1848), Ч. Диккенса ( «Жизнь и приключения Мартина Чезлвита», 1844; «Домен и сын», 1848; «Дэвид Копперфилд», 1850).
Переводы произведений Гоголя за рубежом начались при его жизни в Чехословакии (1839), во Франции (1845), в Германии (1846) и т. д.
Каков был бы творческий путь Гоголя, если бы он остался жить? Любые ответы на этот вопрос гадательны. Но среди них наиболее соблазнительно предположение, что Гоголь, путаясь в противоречиях, сомневаясь и заблуждаясь, осознавая свои ошибки, шел бы вперед. Защищая эту точку зрения, Е. С. Смирнова-Чикина утверждает, что писатель, преодолевая наиболее косные идеи «Выбранных мест…» и возвращаясь к взглядам первого тома «Мертвых душ», в 1850—1851 годах создал новую, полную редакцию второго тома. В этой редакции, по рассказам современников, слушавших чтение Гоголем написанных им глав, была приподнята роль Тентетникова и Улиньки. Тентетников ссылается в Сибирь уже за вольномыслие, и Улинька следует за ним. Но и этот вариант вместе с другими бумагами был сожжен в кабинете Гоголя с 11 на 12 (с 23 на 24 по н. ст.). февраля 1852 года. Мы не располагаем полностью достоверными сведениями о причинах сожжения этой рукописи. Возможно, что взыскательный писатель не удовлетворился написанным, а вероятнее всего, она сгорела по ошибке, случайно, вместо других бумаг, предназначенных к уничтожению, о чем он и сказал А. П. Толстому.
Под влиянием уже давно развивавшейся душевной болезни Гоголь отказывается от пищи, а потом и медицинской помощи. Теряя силы, он умирает 21 февраля (4/III) 1852 года в возрасте 43 лет.
Реклама от Literature-XIX.Ru